Отзыв Лены из Детройта о Ничьей:
Цитата:
"Pоман я читала года два перед этим, когда только-только стали появляться сведения о готовящейся постановке. Все, что связано с Холокостом в любом из жанров искусства, для меня - это особенная тема, напряженная, натянутая. Есть какой-то тайный отпечаток личного прикосновения к этой боли, к этой незаживающей ране. Он косвенный, конечно, но тем не менее... У моей свекрови на левой руке - вытатуированный номер из Освенцима, где она провела два года и чудом уцелела, проводив в печь вместе с частичками своего, на то время уже разорванного сердца, отца, мать, сестер и братьев... А ведь еще столько ей предстояло пережить потом.
Ну да ладно, это просто, чтобы объяснить свое состояние уже перед самым спектаклем и непосредственно в самом его начале. Потом я исчезла, растворилась и ощущала свое физическое присутствие только в те мгновения, когда по щекам текли слезы, давило и трясло от попыток сдержать внутреннюю дрожь и когда закашлялась в самый неподходящий момент: когда Шогер, казалось, смотрит прямо в мое лицо...
Очень верно, что спектакль идет без антракта, это ведь один сплошной оголенный нерв... Единственное только жаль, что много в него не вошло, а именно - история Янека и история Антанаса Янкаускаса и его брата. Это то, о чем "гетто не только в гетто", когда с барьерами или без них ВСЕ люди всегда имеют право выбора.
Карбаускис акцентирует внимание на Аврааме Липмане, на его решениях, на его тяжелейших выборах. Они с женой воспитали своих детей так, что за исключением Тойбеле, вряд ли кому-то совет понадобится. Просто в самые тяжелые минуты они, всеравно, тянутся к отцу, ищут и ждут помощи, моральной поддержки от этого невероятно сильного человека, способного одним молчаливым взглядом заменить все самые нужнейшие и ожидаемые слова на свете.
У каждого из детей своя история, начинающаяся словами отца "Я родил..." (сына или дочь). И с каждой историей понимаешь - по-другому быть не может, в каждом из них - человек их "породивший" и воспитавший. Они поступят так, а не иначе и ни минуты сомнения, слабости или жалости... Вот разве только Касриэл...
Он еще в романе мне очень понравился. Своими размышлениями "о скотине, именуемой человеком, и о человеке, чье имя - скот", о иглах-звездах, колющих взгляд, об иллюзорности мира и о жуткой реальности, одерживаемой верх над любой глубокой философией: "конечно, человеку нечего терять, кроме своих цепей (когда ничего нет - потерять нечего), но можно еще потерять жизнь". Вот об этом много думал слабый, мечтающий об отдыхе, Касриэл в заваленном рухлядью, никем еще не найденном подвальчике. Здесь он и "отдохнет", и "поможет" своему старому отцу Аврааму Липману, сказавшему для него последнее слово... Невероятно тронул меня Саша Доронин в этой роли и, забегая вперед, скажу, что букет ромашек, предназначавшийся Изе (Диме Кривощапову) я без колебаний отдала именно Касриэлу.
Очень понравилась мне Даша Семенова - сыграть три роли в одном спектакле - невероятный подарок. Три очень разные роли и в каждой из них Даша была удивительно органичной. Правда, когда ей закрывают рот и насильно заставляют кормить новорожденного ребенка, наверное, для нее, как актрисы, одна из сложнейших сцен.
Нелли. Роль Рахили, конечно, потрясающая. Женщина, потерявшая мужа и ребенка, родившая снова, отчаянно цепляющаяся за то материнское, живое, которое толкает к щемящим разговорам с убитым Давидом - своеобразная мольба: пойми, прости... Но есть еще Лиза, девочка, которая всего лишь однажды целовалась, а уже разрушенная и вывернутая наизнанку настолько, что предпочитает увидеть своего рожденного ребенка мертвым. Рахиль протрезвеет и выйдет из мечтательно-надуманной эйфории. Ей не жить, не жить также этим непонятно-откуда родившимся белобрысым младенцам, да и девочку Лизу нужно спасать. Уварова замечательно сыграла. Одни глазищи чего стоят - в них боли - океан безмерный...
У Изи нет ничего такого драматического. У него просто офигенно много нежности и доброты в этом ужасном, жестоком месте, где полно унизительных правил, где не разрешены цветы. Но если ты Шимек и у тебя есть Бузя, то тебе не страшны никакие плети. Ты будешь нести ромашки и если пронести не сможешь, то тебе их по одной соберут молчаливые, суровые мужчины - один из самых трогательных моментов в спектакле. Первый момент, когда у меня потекли слезы...
Изя играет с Шогером в шахматы и цена последней партии - тот самый выбор, когда нужно сделать "как лучше"... Дима Кривощапов - бесподобный Изя. Хрупкий и твердый одновременно, молчаливо-упрямый, нежный и даже смешной...
Авраам Липман. В этой постановке у него совсем не так много слов, но собой он заполняет все пространство - он в каждом из детей. Иногда молчание - сильнее и громче любого крика. Когда Авраам узнает о гибели Тойбеле и у него из рук забирают курточку, он продолжает молча сидеть на стуле с опустившейся головой и пустыми руками - мне хотелось кричать от боли вместо него, взять эти ладони в свои руки, отогреть их, хоть как-то облегчить невыносимую муку...
Что может быть страшнее потери своих детей, тем более, когда еще и теряешь их осознанно (!!!), предвидя ад и проходя через него снова и снова?
Честный портной, свято соблюдающий законы Субботы идет на поклон к Шогеру, никогда не снимающий кИпу, снимает ее перед Шогером, когда просит о последних детях, остающихся в гетто - очень сильный, эмоциональный момент.
Cкорее всего, именно этот поступок Липмана вселяет в голову Шогера идею о матче, чтобы еще раз, окончательно и навсегда унизить и испытать силу духа этого старого человека...
Шогер. Человекo-НE-человек, купающийся в своей власти над другими, чудовищно смакующий своё превосходство, без каких-бы то ни было моральных тормозов. Ему скучно просто унижать, издеваться или убивать, ему необходимо это делать изощренно - руками других, просчитывая "ходы вперёд"... Он не глуп ("тот, кто хочет играть в шахматы должен иметь еврейскую голову", но, тем не менее, ему никогда не понять, что тот, кто с ним играет в этом "зависшем во времени" гетто, слишком хорошо знает цену вечному шаху... Бессилие Шогера - самое важное в финале этого замечательного спектакля.
Вот такому мерзопакостному Шогеру (Саше Гришину) я вручала свой букет дрожащими руками в конце спектакля, а потом и Касриэлу, обоим - со словами благодарности.
Очень пожалела, что не было третьего букета - для потрясающего Авраама Липмана - Ильи Исаева.
А еще лучше, если была бы возможность просто обнять его, без слов...
Смогла бы я заглянуть в глаза актера в этот момент? Не думаю, нет.
* По приезду домой еще раз перечитала роман.
Спасибо всем, кто хранит память и передает ее из поколения в поколениe как символическую, трепетную эстафету..."
http://alexandrgrishin.forum24.ru/?1-3-0-000000100-60-0